Записки провинциала. Фельетоны, рассказы, очерки - Страница 4

И тут взгляд тускнел и туманился странным вопросом:

– А они? Они тоже будут довольны?

Да, «они», рабочие, были рады. Они были очень рады. Они тоже вышли на манифестацию.

Как же им было не радоваться?

Пал режим околоточного надзирателя на троне.

И они, рабочие, тоже пели «Марсельезу».

Они пели ее так, что многим «Марсельеза» казалась погребальным гимном. То, что из уст обывателя вылетало веселеньким вальсом, рабочие пели так, что дрожала земля и дрожал воздух.

У синих курток «Марсельеза» не была танцклассным мотивом.

Это был наводящий страх гимн освобождения, гимн-воспоминание о трудных днях, гимн-уверенность в будущем.

Синие ряды рабочих тяжело грохотали по главной улице. Тяжел был шаг, и оттого у радостного буржуа тускнел и туманился взгляд.

– Хватит ли им одного ликования? Может быть, они захотят большего? Фабрик? Заводов? Власти?

Да, они захотели власти. Немного позже других, но они ее захотели. И если в октябре 18‐го года Украина молчала, то зато у нее был декабрь 17‐го года и все месяцы в трех годах, которые пришли после.

Дрались в январе и феврале! В апреле! В ноябре! Двенадцать месяцев в году! И это были месяцы и годы восстаний, бунтов, драки за свободу, бои за власть, за власть рабочих и за власть крестьян.

Знаками этой борьбы полна вся страна, ибо не было места, где бы ни вставал украинский рабочий и крестьянин.

Во время немецкой оккупации тяжелый, похожий на комод немецкий офицер говорил старухе:

– Мы вам наведем порядок! – Он ломал язык и говорил: – Всюду будет порядок!

И он обвел рукой всё видимое пространство с запада на восток.

Старуха долго молчала, потом подняла живой, смеющийся глаз и ехидно сказала:

– Уйдете вы – и следа от ваших порядков не останется!

Кучка стоявших и слушавших разговоры после этих опасных слов немедленно расточилась – пропала. Но старуха только усмехнулась. Она была полна великой правды и ничего не хотела скрывать.

– Уйдете вы! – повторила она.

Офицер этого не понимал. Его большая голова была хорошо вымуштрована. Он не понял. Его власть, императорская и королевская, кайзерлихе унд кениглихе, не могла уйти.

Он посмотрел вниз на порт (это было в Одессе).

На рейде стоял, задрав кверху тринадцатидюймовые пушки, знаменитый «Гебен».

Немец поглядел на улицу. По ней шли отряды в стальных шлемах, отряды великолепной немецкой пехоты.

В синем небе ползли желтые «Таубе» с черными крестами. Город был битком набит грозной военной силой, пулеметами, пушками, броневиками.

Офицер улыбнулся от сознания силы.

– Кто же? – спросил он. – Кто же нас прогонит?

Старуха, кутаясь в шаль, внятно сказала:

– Наши!

– Кто ваши?

Офицер безнадежно махнул рукой и ушел.

Старуха и сама не знала, кто это наши. Но она знала одно:

– Не может быть так, как сейчас есть, и не будет!

Когда Петлюра ссорился с Деникиным, а Деникин с французами, это была вода на революционную мельницу.

И мельница работала. Пришлось перенести многое. Один за другим налетали враги, и один за другим они уходили и бежали, теряя мужество и брызгая кровью.

За немцами пришли французы, раздалась чужая речь, на этот раз опять иная, и появилась новая военная форма.

Вместо бескозырок замелькали голубые рогатые шапки пехотинцев, красные фески зуавов и черные негритянские физиономии.

Но порядок, режим остался прежним.

Французская контрразведка имела все навыки немецкой, и французские держиморды побивали заподозренных в большевизме с той же ловкостью, как это делали немецкие тяжеловесы.

Что было разницы в том, какая пушка была повернута дулом на рабочий городок? Сделанная на заводах Крезо была ничуть не лучше сработанной в Эссене.

Из той или из другой, но снаряд, из нее вылетевший, неизбежно должен был просвистать над рабочей головой.

Силу этой пушке противопоставить тогда было нельзя. Силы тогда не было. Тогда пущено было слово. Слово подготовило почву и уменьшило сопротивление рабочему удару.

На улице или в трактире солдат, которого империалистический кнут загнал усмирять большевиков, мог услышать и всегда слышал это слово. Оно заставляло его задумываться о том деле, какое ему приказывали делать.

Неожиданно найденный в кармане голубой шинели номер подпольного «Коммуниста» на французском языке довершал политическое образование.

А номер этой страшной коммунистической газеты получить было легко.

Стоило только зайти в погребок «Открытые Дарданеллы».

Снаружи всё было мирно.

За этим мирным пейзажем, внизу в погребке, шла совсем не мирная работа.

Это была агитация – смелая, отважная, среди белого дня, на виду у всех, и, может быть, поэтому ее не замечали.

Слово иногда действует сильнее пули.

И напрасно высаживались новые десанты, напрасно приехало двадцать тысяч греков со своими бесчисленными осликами, которые тащили пулеметы, напрасно вперед на фронт пошло пять крошечных танков, и напрасно сеяли слух о фиолетовых лучах, приготовленных будто бы для того, чтобы ослеплять большевиков.

В рядах иностранных солдат уже было сознание неправого дела, и оккупационная армия стремительно деморализовалась.

Сморщенные листки приказов говорили о том, что Одесса отдана под покровительство Франции и никогда не будет отдана большевикам.

Но этому уже не верили. Верили только своим глазам. А глаза видели выброшенный на броненосцах красный флаг. Это было восстание Марти и Бадинá – бунт французских матросов против войны.

Отступление! Его уже нельзя было скрыть. Оно было стремительным. Бегущая армия ужасна.