Записки провинциала. Фельетоны, рассказы, очерки - Страница 30

Простояв с рассвета до полудня под многословной кооперативной вывеской, Настасья все‐таки пробралась внутрь магазина.

Спустя некоторое время она вышла оттуда с тремя свертками разной величины. Лицо Настасьи было несколько перекошено, но, пробормотав «Я своим детям мать», она отправилась домой. – Что ты купила, жена? – угрюмо спросил слесарь. – На то я тяжелым производственным трудом взрастивший свой разряд, чтоб ты покупала фигли-мигли?

– Я своим детям мать! – отвечала Настасья. – Малолетний сын твой Коля ходит без штанов. А ситцу без этой картины и краски для губ не продают. И всего только три метра продали.

Картину повесили на стену. Не пропадать же картине. За нее деньги уплачены.

Картина называлась «Истома».

Изображала она целующуюся пару. Мужчина был в цилиндре, а дама такого вида, что малолетний сын Коля долго не мог оторвать от нее глаз и всё хихикал.

Сыну Коле Настасья чуть не оборвала уши. Слесарь же думал, думал и наконец разразился:

– Мелкобуржуазная картина! Ну, я не виноват! Выдумали тоже – ассортимент!

Сыну Коле сшили штаны, но прочие Пицуны ходили в прежнем виде.

Посему в следующую получку Настасья накрасила губы (не пропадать же краске, за нее деньги плачены или не плачены?) и снова бросилась в кооператив.

Когда Пицун вернулся с работы, жена сидела у холодной плиты и плакала.

– Обед есть?

– Нету обеда!

Обеда действительно не было.

Вместо обеда на столе лежали роковые метры синего с желтыми горошинами ситца, два фунта обойных гвоздиков, флакон духов «Четыре короля» и в толстом переплете книга «Трехсотлетие дома Романовых».

– Что это такое? – страшным голосом закричал Пицун.

– Дочь твоя Татьяна ходит голая, – сказала Настасья, – а ситцу без «Королей» не дают.

– Готовь обед! – упавшим голосом сказал слесарь.

– А деньги откуда? За ситец взяли рубль двадцать, да за «Королей» – два, да за «Трехсотлетие» – полтора. Я своим детям мать! Сын твой Алексей трех лет от роду, срам какой, голозадый бегает!

И запилила.

Случилось так, что заглянул в этот ужасный вечер к Пицуну секретарь месткома. Взглянул и нахмурился.

– Хорошо – сказал секретарь. – Член профсоюза страстные картиночки развесил по стенам? «Трехсотлетие дома Романовых» читает? Хорошая книжечка, товарищ Пицун, нечего сказать! Омещанились, гражданин Пицун.

И стали Пицуна трепать. Вызывали, и допрашивали, и доискивались, выкинуть хотели из союза вон, и только, принимая во внимание чистосердечное раскаяние да принудительный ассортимент, объявили строжайший выговор. А дивных «кооператоров» стали гнать в три шеи.

А теперь, когда Настасья заводит свое: «Юная дочь твоя Шура без рубашки ходит», слесарь энергично машет руками и кричит:

– А ты что – поцелуйных картинок давно не покупала? Пусть ходит! Из «Трехсотлетия» все равно ничего не сошьешь. Не хватает у меня денег на эти «ассортименты». Подожду, пока дивных «кооператоров» не выгонят.

...

Неликвидная Венера

Братьев Капли, представителей провинциального кооператива «Красный бублик», приняли в бумазейном тресте очень ласково.

Зам в лунном, осыпанном серебряными звездочками жилете был загадочно добродушен.

Он заинтересовался лишь – зачем нужна «Красному бублику» бумазея. Узнав, что и пекаря не согласны ходить нагишом, зам быстро согласился выдать тысячу метров, с тем чтобы мануфактура продавалась братьями по божеской, иначе трестовской, цене.

Взволнованные этим феерическим успехом, Капли быстро помчались в склад.

Там всё уже было приготовлено.

Поближе к выходу лежала столь популярная среди пекарей бумазея (по белому полю зеленые цветы, казенная цена шесть гривен за метр), а рядом с ней пять штук тонкомундирного сукна и семь дюжин прекрасных касторовых шляп.

И сейчас же братья с ужасом заметили, что на всё это добро написан один счет.

Братья слабо пискнули, но сейчас же были оборваны:

– Бумазея без сукна не продается, а шляпы из неликвидного фонда. Впрочем, можете не брать!

Капли не поняли, что такое неликвидный фонд и почему пекаря должны этот фонд на своих головах носить, однако не стали вдумываться. Сзади набегали еще какие‐то кооператоры. Они страстно глядели на бумазею, и было ясно, что они возьмут ее с чем попало, даже если к бумазее будет придано неисчислимое количество Библий в кожаных переплетах.

Братья уплатили по бумажке шестьсот рублей, а за приложения еще четыреста.

Валясь на койку уносившего их из Москвы поезда, старший брат ясно представил себе пекаря в костюме из тонкомундирного сукна, в неликвидной шляпе на засыпанных мукой волосах и закатился горьким смехом.

Младший брат промолчал. Он думал. И оба не спали всю ночь.

К утру младший брат вздрогнул и вымолвил:

– А знаешь, брат, в этом принудительном ассортименте есть что‐то удобное.

– Мне тоже кажется это! – ответил старший. – У нас, например, давно лежат гипсовые Венеры. Эти Венеры какие‐то совершенно неликвидные.

Как видно, старший из династии Каплей тоже думал.

Думали они об одном, потому что младший отпрыск засмеялся и сказал:

– Ничего, мы их сделаем ликвидными!

А потом оба они стали действовать.

Густейшая толпа, приведенная в восторг прибытием белой с зелеными цветами по полю бумазеи, ворочалась в кооперативе «Красный бублик».

Торг шел прекрасно.

Приказчики ежеминутно справлялись с таинственными записями в своих книжечках и бодро орудовали.

– Вам пять метров бумазеи? Саша, – кричал приказчик в кассу, – получи с них за пять метров, одну шляпу мужскую и манометр к паровому котлу системы «Рустон Проктор».